Массовая политическая культура сталинизма как доминанта сегодняшнего дня

Возвратный тоталитаризм

Механику придумывания парадной квазиреальности и реакцию на нее населения анализирует в своей книге«Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма» Ольга Великанова, профессор русской истории в Университете Северного Техаса. Технологии сталинской власти и массовая реакция на них имеют не только исторический смысл. И техника управления, и массовые настроения в авторитарных и тоталитарных режимах воспроизводятся почти буквально даже в обстоятельствах гораздо более мягких и модернизированных политических систем. Эффект колеи – и для тех, кто правит, и для тех, кем правят – воспроизводится безукоризненно.

Архетипы политической культуры на протяжении всей советской, а теперь и постсоветской истории оказываются, как пишет Великанова, необычайно устойчивыми и работают и сегодня. Исследователь перечисляет эти переходящие красные знамена общественных настроений: «отсутствие социальной солидарности, недоверие, высокая степень неудовлетворенности материальными условиями и неспособностью режима выполнять свои обещания, парадигма “мы vs они”, упование на социальные льготы, почитание лидера и миф осажденной крепости в поле внешней политики».

Получается, что сегодняшняя массовая политическая культура – это культура сталинизма. Она воспроизводится в те периоды советского и постсоветского развития, когда государство особенно интенсивно занимается политикой, вмешивается в экономику и уделяет внимание пропаганде ультраконсервативных идеологем.

Можно не соглашаться с концепцией постоянного воспроизводства «человека советского», которую развивают последователи Юрия Левады, но в таком случае придется признать устойчивость установок и восприятия мира «человеком сталинским». Авторитарная модель и идеология навязывается сверху, но предложение, идущее сверху, идеально входит в пазы со спросом, существующим внизу. Даже если этот спрос, как это было до тех пор, пока Путин не назвал гибель империи величайшей геополитической катастрофой, оставался спящим. И потребовались определенные усилия вплоть до присоединения Крыма, чтобы его разбудить.

Этот феномен Лев Гудков в своей новой книге называет«возвратным тоталитаризмом»: «Доминантой политической культуры была и остается в настоящее время специфика жизненных установок: ориентация на пассивное приспособление к произволу властей, выбор стратегии понижающей адаптации». Понижающая адаптация – это такой тип поведения, когда, например, снижение уровня жизни или негативные события в политике воспринимаются индивидами как new normal, новая нормальность.

Конституция 1936 года, формально дававшая почти европейские свободы, и должна была спровоцировать граждан СССР на более свободное поведение и открытое выражение мнений. Тем самым граждане саморазоблачались, выдавали себя, и тогда тоталитарному режиму было легче выявить недовольных.

Схожая ситуация возникла, когда чрезмерно рефлексирующие и активные граждане Советского Союза в годы хрущевской оттепели стали вести себя гораздо свободнее, в том числе начали организовывать небольшие неформальные структуры, ратующие, например, за подлинный марксизм-ленинизм. Парадоксальным образом именно в этот либеральный исторический период число осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду пошло вверх – государство, само открывшее политические шлюзы, охотно репрессировало чрезмерно раскрепостившихся людей.

Возможно, впрочем, что отчасти вожди верили в достигнутое единство, которое должна была подтвердить не только Конституция 1936 года, но и всесоюзная перепись населения 1937 года. «В день переписи (6 января 1937 года. – А.К.), – отмечает Великанова, – “Правда” предсказывала рост населения, грамотности и образования и настаивала на том, что религиозные убеждения практически искоренены».

Результаты переписных мероприятий оказались обескураживающими для власти – погрязшее в религиозных предрассудках и уже уничтожаемое своим государством население не желало расти. Власть пришла к выводу, что «перепись была проведена вредительски, имея предвзятой задачей доказать фашистскую ложь о смерти в СССР от голода и эмиграции из СССР в связи с коллективизацией нескольких миллионов человек». Зазор между воображаемой реальностью и приземленной действительностью пришлось заполнять расстрелами статистиков-«вредителей» и отменой результатов переписи.

Негативная идентичность

Сколько-нибудь непротиворечивое существование в обстоятельствах тотального присутствия государства во всем, включая ни на секунду не прекращающееся бормотание вездесущего репродуктора, возможно только в том случае, если реальность принимается как должное. К слову, роль радио, и на это обращает внимание Великанова, была огромной – иногда рядовой гражданин едва отличал свои мысли от навязанных и транслировавшихся.

Сталинскому времени была свойственна дихотомия доверия: вождю доверяли (если поклонение можно описать в терминах доверия), а власти и ее конкретным действиям – нет. Именно это наблюдается в сегодняшних российских обстоятельствах: символическое, иногда сакральное доверие к высшим институтам, воплощающим в себе идею государства, и высокая степень недоверия к любым интервенциям государства в обычную жизнь. Это хорошо было видно на примере массового избегания вакцинации от ковида.

Силовые институты государства, часто выходившие далеко за пределы легитимного насилия, могли и могут быть предметами страха и ненависти. Во всяком случае, если говорить о сегодняшнем дне, то страх массовых репрессий в последние годы резко усилился. Однако тем, кто применяет насилие, и доверия больше – в списке институтов, заслуживающих доверие, на первых местах армия, президент, ФСБ.

Насильники – они же и защитники. Это своего рода стокгольмский синдром, вырабатываемый в гражданах. Для того чтобы его поддерживать, нужно формировать ощущение внешней и внутренней опасности, четко структурировать образы внутреннего и внешнего врагов. Наша идентичность – негативная, она отталкивается от противного, ей нужен Чужой, ей нужен враг. Так формируется режим негативного консенсуса – на нас нападают, мы защищаемся, они – всегда плохие и бездуховные, мы – всегда хорошие, и у нас великая литература. Эта модель существовала при Сталине, живет и работает и сейчас.

К врагу надо испытывать ненависть. «Люди считали своим долгом ненавидеть», – отмечает Великанова, в том числе предъявляя характерные образцы дискуссии вокруг проекта Конституции, когда простые советские граждане с гневом обрушивались на предлагаемые (и это была своего рода провокация!) права и свободы: «Конфронтационный и консолидирующий типы мобилизации сочетались в 1936 году, но конфронтационный получал все большую поддержку».

Парадоксальным – но только внешне парадоксальным – образом благостно-добродушная Конституция служила своего рода увертюрой к эпохе Большого террора: того, кто не консолидирован, кто выпал из предписанной партией и Конституцией идентичности, могут ожидать только репрессии. Потому что он по сути своей нелегитимен, а значит, враждебен и опасен.

Идеологический дискурс позднего сталинизма продолжал питаться тем же ресурсом ненависти. Помимо Конституции, руководящих речей и Краткого курса истории ВКП(б), было еще искусство. И самым главным из них являлось кино. В двухтомном исследовании «Поздний сталинизм. Эстетика политики» профессор Шеффилдского университета Евгений Добренко приводит симптоматичные слова писателя Леонида Соболева, произнесенные во время обсуждения в феврале 1946 года второй серии «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна: «Нужно полюбить опричнину».

Писатель Всеволод Вишневский в статье в «Правде» о фильме, где Иван Грозный представал «прогрессивным деятелем своего времени» и историческим прообразом Сталина, отмечал «страстную и страшную» борьбу царя «с внутренней язвой государства – с боярской оппозицией». Модель «плохих бояр» – как это знакомо. И в ходе обсуждений Конституции 1936 года отмечалась одна из целей демократизации избирательной системы – прогнать плохих бюрократов, «бояр», мешающих государю управлять страной. А они, бояре из кино, еще и низкопоклонствуют, пишут письма «немецким и польско-литовским князьям и панам». «И станет нашему зрителю понятно, почему Грозный рубил головы этим реакционерам».

Сталинская Конституция выполнила свою одноразовую одновременно консолидирующую и конфронтационную роль и уже в 1937-м, на первой большой волне государственного террора, осталась в статусе фанерной декорации. Что не помешало ей просуществовать более четырех десятилетий, когда уже другой лидер фиксировал в Основном документе окаменение застоя. А потом еще один лидер – достижения демократии. И еще один – формирование режима зрелой и полновесной автократии.

Конституции обобщали, обольщали и обманывали. Почти неизменными или «возвратными» оказывались технологии власти, ее идеологические основы и массовая политическая культура потребителей конституций и пропаганды.

Андрей Колесников

Комментарий Наталии Зоркой о роли православия в современной России

Динамику причисления себя к православному вероисповеданию в российском обществе можно разделить примерно на три периода. Первый значительный рост их числа приходится на конец 1980-хгг. – середину 1990-х. По нашим замерам в 1989 г. их было 18% всех опрошенных, а к середине 1990-х гг. таких уже было около половины. В годы перестройки и начала реформ 1990-х гг. важным в содержательном плане фактором этого роста было возвращение в жизнь страны свободы вероисповедания. восстановление роли Церкви как социального института, а также, что важно, возвращением в общественную жизнь идеи социального служения и милосердия. Помощь со стороны религиозных общин и организаций бедным, сиротам, инвалидам, наркозависимым оживляется, причем происходит это в какой-то мере под влиянием западных экуменических движений, а участниками таких инициатив являются более образованные и активные граждане. Со временем эти инициативы и подобного рода деятельность наталкивается не только на сопротивление распадающихся советских властных институтов, с которыми активисты вынуждены взаимодействовать, но и на сопротивление укрепляющейся РПЦ, стремящейся подчинить своему все более авторитарному и традиционалистскому контролю жизнь прихожан.

Относительная свобода характерна в этот период и для собственно религиозной жизни внутри самой Церкви, выходят на свет религиозные течения, сложившиеся среди прочего в 1960-е-1970е годы, среди неофитов, обновленцев и т.п., прежде всего в образованной среде растет популярность и число активных последователей таких, например, священников, как Александр Мень, Георгий Кочетков, Дмитрий Борисов и др., представляющих разные течения. Мы примерно выделяем здесь несколько религиозных сообществ, существующих и поныне, чтобы зафиксировать появление или оживление в 1990-е гг. потенциально модернизационной среды, которая могла бы стать залогом обновления Церкви, а также общественной жизни, привнести в нее ценности общественного служения. Однако по мере восстановления архаичного института Церкви подобные движения и сообщества все больше загонялись в свои прежние или новые ниши, оставаясь скорее групповыми явлениями, не имеющими значительного влияния на процессы обновления Церкви и общества.

Второй период значительного роста православной идентификации начинается еще в времена Ельцина, когда в поисках источников символического авторитета власть начинает заигрывать с Церковью, что положило начало восстановления так называемая «симфонии» государства и Церкви. Именно тогда появляется фигура «начальник со свечечкой», ставшая во времена путинского правления, особенно в первую его половину, частью обыденной картины жизни Церкви и ее общественной репрезентации, «обеспечивающий» российское общество древними «духовными скрепами». Тогда происходит третья фаза роста православной идентификации, когда доля православных в российском обществе достигает своего максимума за весь период наблюдений и далее колеблется в пределах 70%. В этот период доля крещенных в православной церкви начинает превышать долю идентифицирующих себя как православных и достигает 80%, что почти равно доле русского населения в стране.

Но анализ динамики собственно религиозных установок, распространенности канонических для православия религиозных практик — частота причастия, исповеди, участия в литургии, соблюдение постов, распространенности венчания и других приобщений к таинствам Церкви – показывает, что в среднем их доля колеблется в пределах 10-12%, причем наиболее «массовым» показателем выступает только регулярное посещение церкви (хотя бы раз в месяц и чаще). Показатель этот остается на том же уровне на протяжение всех лет наших наблюдений. Иными словами, более или менее интенсивная религиозная жизнь присуща лишь небольшому меньшинству, а то, что оно почти не меняется в своих объемах говорит нам о том, что сами православные традиции, уничтоженные в советское время, не восстанавливаются и их насаждение РПЦ, нараставшее с годами, не возымело успеха в сколько-нибудь значимом смысле, если иметь в виду укоренение религиозных ценностей или развитие приходской жизни.

Причисление себя к православным стало существенной частью национальной идентичности, при том, что политическая нация в постсоветский период так и не сформировалась, а в воспроизведении коллективной идентичности сохраняют свою функциональную роль имперские и советский комплексы и консервация социальных и культурных процессов. И Церковь в своей публичной деятельности, устами своих утвердившихся иерархов ставит во главу угла не сложный мир современного человека и его индивидуальными поисками смысла жизни, в том числе – социальной, а упрощенный образ покорного человека, соблюдающего религиозные правила воцерковленной жизни и не претендующего на более глубокое понимание религиозной жизни и роли Церкви в современном мире.